Гречко Георгий Михайлович «Космонавт № 34. От лучины до пришельцев»

 
 


Навигация:
Подлипки
Бунт расчётчиц из-за роста требований к точности вычислений
Расчёт траектории выведения первого спутника
Первый спутник
С.П. Королёв
Чем отличается спутник от премии?
Феоктистов
Гражданский набор в отряд космонавтов
Проблема во время подготовки в ЦПК и помощь Владимира Комарова
Елисеев
Влияние развода на карьеру космонавта
Ликвидация возгорания на орбитальной станции
Первый полёт: проблемы спуска с орбиты КК «Союз-17»
Почему длительные полеты на тот период «не котировались» среди бывалых космонавтов
Второй полёт: совместно с Ю. В. Романенко на «Союз-26» и орбитальной станции «Салют-6»
Коньяк на орбите
Выход в открытый космос 20.12.1977 — для осмотра переднего стыковочного узла станции «Салют-6»
Похудеть к третьему полёту
Третий полёт: совместно с В.В. Васютиным и А.А. Волковым
Сюрпризы в барокамере
Юмор в полёте
Министр общего машиностроения Сергей Александрович Афанасьев о программе «Энергия-Буран»

Подлипки

В Подлипки я приехал в 1954-м году, когда еще учился в Военмехе – писать диплом. Это был проект старта ракеты с подводной лодки без вспомогательных средств. Ракета должна была быть выброшена газами из своего же двигателя. Этот процесс я рассчитал. Для диплома – весьма самостоятельная тема. Уже с 54-го года я работал в КБ, получал полставки техника – 35 рублей. Отец настаивал, чтобы я остался в Военмехе. Кафедра, диссертация, приличная зарплата, Ленинград. Комфорт: у нас все-таки были две (!) комнаты в коммуналке! Узнав, что я собрался в Подлипки, многие смотрели на меня как на сумасшедшего. Но я не хотел посвящать жизнь теории. Хотел чувствовать жизнь «на пике». И таким пиком для меня в ракетостроении было королевское ОКБ-1, ведь я мечтал о Космосе!

Знания, полученные на Мехмате, особенно матричное исчисление, очень пригодились. Мне предстояло рассчитать скорость падения аппаратуры на Луну. Эта скорость не должна превышать 20 м/сек. Мне нужно было просчитать, с учетом разбросов, скорость – меньше она будет или больше этих самых 20 м/сек? Нужно было учесть все вероятности. И я создал новую методику расчета. По полученным мной результатам установили высоту и остаточную скорость выключения двигателей. Стали сажать – шарик не лопнул, и аппаратура благополучно выехала из него на Луну.
Как в те годы использовали вычислительную машину? Вводили в нее формулы и подставляли числа. Я одним из первых заставил машину вывести уравнение, а потом подставлял туда данные. Шарики Луна-9 и Луна-13 были доставлены на Луну и сработали успешно. Много лет материалы по этой работе валялись у меня без хода. Не было времени работать над диссертацией. Только когда я сломал ногу, нашел время для кандидатской. Моим научным руководителем был Дмитрий Евгеньевич Охоцимский, создатель научной школы в области динамики космических полетов. Один из его сотрудников скептически отнесся к тому, что у меня машина сама выводит уравнения. Я выбросил из доклада описание этого метода. Но мой оппонент, гениальный ученый Тимур Магометович Энеев, ознакомившись с диссертацией, оценив «расчеты наизнанку», воскликнул: «Да у тебя же машина сама выводит уравнения! А описания этого нет», – и я вернул в текст «умную машину». Защищался я на костылях. На доске начертил уравнения, развесил плакаты. Коллеги потом шутили: когда Гречко задавали неудобный вопрос – он всем своим видом показывал, что из-за больной ноги не может дотянуться до нужных цифр на доске… Если вопрос был подходящий – резво дотягивался куда угодно…
Но вернемся к первым годам работы у Королева. Я хотел работать в отделе баллистики. Туда и попросился. Но мне ответили, что там нет вакансий, и предложили полгода поработать в отделе динамики конструкций. А там – найдется место в отделе баллистики. Но добавили: «А может быть, тебе понравится и в отделе динамики. Увлечешься – и уходить не захочешь». Работа и вправду была интересная: я рассчитывал изгибные колебания корпуса ракеты. Насколько важна такая работа – показывает случай с продольными (не изгибными!) колебаниями. Подряд несколько ракет, предназначенных для полетов на Луну, падали и рассыпались. В чем дело? Высказывались разные мнения вплоть до диверсанта с винтовкой… Оказалось, что пульсация двигателя совпадает с частотой продольных колебаний, отчего возникает роковой для ракеты резонанс.

... в 1955-м году я стал работать уже не техником, а инженером в ОКБ-1 у Сергея Павловича Королева. И буквально через год-полтора мне поручили расчет траектории выведения первого Спутника. Требовалось рассчитать, в частности, программы тангажа и характеристической скорости таким образом, чтобы ракета вышла на первую космическую скорость с нулевым наклоном над местным горизонтом.

Много формул и значений мы помнили наизусть. А я тогда уже читал про Л. Ландау, который говорил: нельзя загружать память цифрами. Память нужно заполнять идеями, а для цифр есть справочник. Я был согласен с Ландау, а не с нашим учителем. Но через много лет был у меня такой случай: я заведовал на полигоне заправкой ракеты. А кислород испаряется. За два часа половина бака испарится. Поэтому была подпитка кислородом по мере его испарения. Мы сидим в бункере рядом с ракетой. Над нами несколько метров бетона. Наша миссия закончилась.
Мы рассчитали заправку и ждем старта. И вдруг вбегает человек, отвечающий за старт, и говорит: отказала подпитка. Что делать? Остается 5–10 минут. Бак теряет кислород и к моменту старта будет недостаток кислорода. Двигатель остановится, пуск будет сорван. Там есть система СОБИС, она начнет выравнивать, но хватит ли нам кислорода до разделения ступеней? Если не хватит – запускать нельзя. Если ошибешься – снимут голову. Если запретишь пуск – в КБ просчитают процессы и скажут: «Почему ты запретил? Ты мог посчитать». Ошибка в любую сторону будет стоить дорого. У меня ни логарифмической линейки (хотя в этом случае она бы не помогла), ни справочника, ни объемов и размеров емкостей.
Стал я лихорадочно вспоминать, какой объем у бака, с какой скоростью испаряется кислород, с какой скоростью в баке будет понижаться уровень. Тогда система СОБИС столько-то выберет, а столько не выберет. И вот тут не Ландау, а учитель оказался прав. Циферки надо помнить. Я посчитал в уме, и получилось, что можно пускать. Мы смотрим на ракету, она поднимается. По мере того, как подходила 120-я секунда, все решалось – доработает боковушка за счет гарантийных запасов или нет? Стоим мы, держимся за… головы. Идет репортаж: «120-я секунда, полет нормальный. Разделение ступеней». Мы вздохнули. Мы выиграли, что разрешили пуск. Но начальник устроил мне разнос: «Как ты посмел разрешить пуск? Ты должен был сказать: условия не выполнены, один бак из 10-ти недозаправлен, пуск запрещаю. Мальчишка, ты рисковал, не твое это дело!» Но если бы я ошибочно запретил пуск – с нас бы сняли головы. И прежде всего с начальника. Ему бы вломили по первое число. Я говорил ему о государственном деле, о значении пуска для людей… Он мне – о риске и правилах – как не остаться козлом отпущения. Мы говорили на разных языках. А нашего школьного математика я тогда вспомнил добрым словом.

Бунт расчётчиц из-за роста требований к точности вычислений

Очень сложно подобрать такую траекторию, чтобы ракета вышла в конечной точке с нулевым наклоном к горизонту. В расчетах она летела над горизонтом то «в плюс», то «в минус». Приходилось идти методом итераций, последовательных приближений. Электромеханические машины, которые мы использовали, не могли считать тригонометрические функции. Поэтому их приходилось брать из таблиц. И вдруг выяснилось, что мы берем тригонометрические функции из таблиц Брадиса с четырьмя знаками после запятой, а на расчет траектории в конце выведения очень сильно влияет пятый и даже шестой знак.
Мне пришлось принести девочкам таблицы Хренова, где тригонометрические функции указывались с восемью знаками после запятой. Они вначале подняли бунт: как же так, мы всю жизнь считали с Брадисом, а теперь надо гонять восемь знаков. В общем, вопрос об этих таблицах решался… на профсоюзном собрании. Расчетчицам объяснили, что они всю жизнь считали траектории боевых ракет, для которых не требовалось рассчитывать угол, близкий к нулю. Поэтому в тех расчетах не так сильно «скакали» тригонометрические функции.

Расчёт траектории выведения первого спутника

... последние расчеты мы проводили уже на Большой Электронной Счетной Машине (БЭСМ). Первая и единственная тогда в Советском Союзе БЭСМ была установлена в Институте точной механики и вычислительной техники им. Лебедева на Ленинском проспекте. Действительно большая электронная машина занимала огромный зал. Она работала на лампах и, чтобы лампы не перегревались, даже зимой в зале были открыты окна и всегда работал вентилятор. Нам приходилось сидеть в зимних пальто. Когда в зал приходил новичок, он первым делом тянулся выключить вентилятор. Но над выключателем висела табличка: «Вентилятор – друг труда, пусть работает всегда». Весь день на БЭСМ вели расчеты атомщики. Всю ночь – мы, ракетчики. Остальным институтам давали по десять минут. Иногда их программисты проводили у БЭСМ целую ночь в ожидании «Ав. Оста» (Аварийного Останова) в расчетах у нас, ракетчиков. Пока мы устраняли ошибку, они использовали несколько дополнительных минут для своих расчетов.
Когда мы ночью заканчивали считать, общественный транспорт уже не работал, а автомашин у нас, естественно, не было. Поэтому приходилось спать там же. А было холодно и, чтобы согреться, изобретали разные способы. Вплоть до того, что спали в коридоре. Там лежали ковровые дорожки, в которые можно было завернуться и так пролежать до утра. Мне особенно запомнилось утро, когда расчеты были закончены. Я получил окончательную траекторию выведения первого спутника. Взял бумажную ленту, на которой она была напечатана, вышел из института и дождался, когда откроется гастроном напротив. Там продавали сосиски, а у нас в Подлипках сосисок не было. Я купил сосиски, положил их в сетку-«авоську» вместе с этой лентой и поехал на электричке в Подлипки.
Доехал без приключений и, к счастью, на этот раз не проспал свою станцию, как это часто бывало. Там у меня эту ленту сразу же забрали наши секретчики, поставили штампы «секретно». Хотя понятно, что, пока я доехал до Подлипок, мог эту ленту и потерять, и сколько угодно копий с нее снять. Но туда, где мы проводили расчеты, секретчики приезжать не хотели. Вот такая была система секретности. Эту траекторию взяли в работу. На ее основе создавались программа тангажа, по которой разворачивалась ракета из вертикального полета в горизонтальный, и программа характеристической скорости

Первый спутник

На самом деле, наш спутник, который должен был быть первым, весил почти полторы тонны и нес много научной аппаратуры. Но ее не успевали отладить к запуску 6 октября и поэтому решили отложить (позже его запустили уже третьим по счету). А первым мы запустили ПС-1, то есть простейший спутник-1. Это была сфера весом 83,6 кг. А внутри только батарея и радиопередатчик. Конечно, мы, молодые романтики, когда узнали об этом, то спорили с Королевым. Как же так, вместо серьезного научного прибора мы запускаем простой передатчик. Давайте хотя бы установим на нем датчик давления и датчик температуры. Королев объяснял, что мы сейчас это никак не можем себе позволить. Пока мы будем готовить спутник под эти датчики, американцы уже третий запуск осуществят, а вдруг он будет успешным? И вот в очередной брошюрке научно-технической информации, которые у нас выпускались регулярно, мы прочитали, что 5-го числа американцы делают доклад, который называется «Спутник над планетой». Это нас насторожило. Вдруг это сообщение делается «по следам» запущенного американцами спутника? А мы планируем запуск только 6-го.
Мы бросились к Королеву, показали ему эту информацию. Королев вначале ничего не сказал, куда-то вышел. И только потом, через много лет я узнал, что он связался с комитетом госбезопасности. И задал им вопрос: есть ли у них сведения, что американцы собираются сделать очередную попытку запуска своего спутника 5-го октября. Из КГБ пришел такой ответ: «У нас нет сведений, что они хотят запустить в этот день спутник. Но у нас нет сведений, что они не хотят запустить в этот день спутник». И Королев приказал сократить подготовку. Убрать какие-то проверки, которые не очень важны, и перенести запуск на 4-е октября. Конечно, это был риск, но он на него пошел. Итак, пришел день пуска.
До получасовой готовности моя группа была на старте, проверяли все необходимые параметры. А потом, как поется в нашей песне, «давай-ка, друг, в сторонку, мы отойдем с тобою», отошли за теодолитную башню, откуда мы и наблюдали за пуском. Ракета пошла из пламени. И было немножко любопытно смотреть, что она как будто кургузая. Ее «родная» боеголовка была очень длинная, а обтекатель для Первого спутника – совсем короткий колпачок. Кстати, саму боевую часть я до этого видел только на рисунке и то как схематический треугольник. И лишь через пятьдесят лет я увидел настоящую боеголовку гигантскую, под самый потолок, в музее в Сарове. Итак, «семерка» полетела, потом разделение, по шли команды, измерялась телеметрия…
И вдруг, крики: «Падает, падает!» И мы увидели, как она вначале приподнялась над горизонтом, а потом пошла вниз. Ракеты тогда, действительно, падали. Мы только отрабатывали «семерку», поэтому сердце у всех замерло. Но, на самом деле, ракета «падала» только относительно нас – то есть относительно горизонта старта. На нулевой наклон ее надо было вывести за сотни километров от места старта. Поэтому мы и должны были видеть, как она идет «вниз», чтобы потом «лечь» на местный горизонт. Я говорю: «Да нет, ребята, все в порядке, просто траектория у нее другая…». Но люди, не привыкшие к запускам спутников, испугались. Потом информацию о ракете и спутнике давала уже телеметрия. Она показала, что ракета отработала столько, сколько было в расчетах, скорость была запланированной.

Очень страшная тайна о запуске нашего первого спутника раньше американского состоит в том, что наша ядерная боеголовка была намного тяжелее американской. Поэтому боевая «семерка» была создана тяжелее и больше, чем боевые ракеты США. Для военного применения это хуже. Но в рамках Международного геофизического года (1957–1958) была поставлена задача запуска искусственного спутника Земли. И теперь наше отставание в ядерном оружии превратилось в решающее достоинство в начале освоения Космоса. Королев предложил снять боеголовку и поставить большой спутник – и семерка превратилась из боевой ракеты в космическую ракету-носитель. А американцы сняли свою небольшую боеголовку, поставили очень маленький спутник (примерно 10 кг) и… не получилось космического носителя! Пришлось добавлять еще две твердотопливных ступени со стабилизацией вращением. Получилось сложно, ненадежно, но две попытки запустить спутник они сделали.
Нам повезло, что спутники, которые американцы официально и самоуверенно называли «Авангард», а простые американцы – грейпфрутом, не вышли на орбиту. Королеву не разрешили взять боевую «семерку» из программы Министерства обороны. Ведь после принятия ее на вооружение американцы прекратили провокационные полеты своих бомбардировщиков с ядерными бомбами вдоль наших границ. А какой-то там спутник воспринимался наверху как ненужная государству «блажь» Королева. И вот опять случайная неудача (на этот раз с учебной боеголовкой, которая не хотела падать в квадрат, разрушалась) дает Королеву ракету-носителя. И в этом состоит еще одна страшная тайна. Необходимость доработать боеголовку освобождает одну «семерку» из боевой серии. Королев устанавливает на нее спутник. И мы первые в космосе. Навсегда. Мне посчастливилось в этом участвовать. Я рассчитывал траекторию, заправку ракеты на старте, участвовал в составлении коммюнике.

С.П. Королёв

Королев по спецсвязи доложил о запуске в Кремль. А потом вышел к нам. Это происходило в чем-то вроде барака, люди набились в коридор. Он сказал: «Товарищи, я благодарю вас. Теперь вы можете пойти и выпить…»

Вина на полигоне не было, но всегда был спирт. Его использовали для протирки стекол, контактов. Больше всего спирта было у телеметристов, потому что, проявленные киноленты с информацией для быстроты сушили спиртом. Ну, а после сушки этот спирт вполне можно было пить. В общем, положение было достаточно напряженным. И вот в этой обстановке Королев говорит: «Можете пойти и выпить…». Он был артистичный человек, поэтому сделал, как положено, паузу и добавил: «чаю». А я только-только начал работать на полигоне, был еще наивный, поэтому и говорю: «О! А у меня есть бутылка вина». Королев только что улыбался, а тут сразу нахмурился: спиртное привозить на космодром запрещалось. Он сказал: «Бутылку сдай коменданту». Я говорю: «Бутылку – сдам». Он засмеялся и спросил: «Ты кто? Инженер? Будешь старшим инженером». На этом и закончилось, а дальше, разумеется, начался праздник.

Я с гордостью называю себя королевцем. Наше общение началось неординарно. Я рядовой инженер, каких у Королева сотни. Только начал работу в КБ и вдруг, через месяц или два, меня вызывает Главный конструктор. Я слышал о его крутом нраве, и сначала мне стало не по себе. А потом я подумал: работаю здесь без году неделя, я же еще ничего ни плохого, ни хорошего не сделал… Но волнение все равно осталось. Являюсь в назначенное время. Он выходит из-за стола, садится рядом и начинает со мной разговаривать, как будто у него нет более важных дел. Спрашивал, какие предметы я любил в институте, что читал по специальности, где жил, где рос…
Он не торопился, не смотрел на часы, а просто разговаривал с человеком, стараясь понять, кто к нему пришел на работу. Для него было важно чем живут люди, о чем они думают, чего хотят, с чем приходят. Потом перешел на театр, музыку, литературу. Я довольно подробно рассказал о своих пристрастиях. Из меня наивность и до сих пор не выбили, но тогда я был особо наивным. Мне почему-то казалось, что это нормально – то, что Королев со мной так беседует.

Почему же он тратил время на обстоятельный разговор со мной – с одним из сотен молодых инженеров? Королеву нужно было знать, сможет ли в будущем он опереться на этого человека.

Он умел работать с «неудобными» людьми. С такими, которые всегда имели свое мнение, свою точку зрения, обсуждали приказы, но зато были талантливы. Их мнения сталкивались с другими, в том числе и с мнением Королева, и тогда рождалась искра. Я присутствовал на нескольких заседаниях, которые проводил Королев. Он приглашал главных специалистов, которых хорошо знал, и молодых, вроде меня. Ставился, к примеру, вопрос о топливе для ракет будущего: керосин или водород? Он опрашивал всех, в том числе и меня. Я ничего умного, отличного от того, что уже было сказано, предложить не мог. Но вставал и высказывал свое мнение.
Лишь много позже я понял, что Королев приучал каждого говорить то, что думает. Ведь потом, рано или поздно, человек обязательно выскажет нечто такое, что будет отличаться от мнения других. Через пару лет это произошло и со мной, когда я заявил, что третий спутник не взлетит. Дело было в инструкции по заправке ракеты. По моим расчетам получалось, что сделана она неверно. Королев выслушал меня, а затем позвонил моим начальникам и сказал, что их сотрудник на космодроме высказывает такое мнение. Ему ответили, мол, не соображает или «выпендривается». Потом оказалось, что я прав, и Королев прислал моего начальника на космодром мне в подчинение…
А бывало и так: на «мозговом штурме» все склонились к одному варианту. Главный встает и говорит: «Товарищи, и все у вас правильно, и вариант вы выбрали правильно, и технически обосновали, но сделать так нельзя». И вдруг открывает нам совсем другую сторону этого вопроса, другой аспект. И показывает, что надо сделать наоборот. Он был Главным конструктором, он мог приказать почти всем, когда дело касалось ракетной техники, а вот инженерам своим не приказывал – он их убеждал. Если он говорил, что не так надо решать вопрос, то всегда объяснял почему, и только после объяснений мы уходили. Хотя решение принято не то, которое мы предлагали, но мы уходим от Главного конструктора выполнять решение как свое, потому что он не приказал нам, а рассказал, убедил, доказал. На протяжении всех лет, что мне пришлось с ним работать, всегда такой стиль.
Однажды я предложил усовершенствовать ракету. А сроки уже поджимали. Королев согласился с предложениями, но сказал: «Лучшее – враг хорошего. Ведь можно бесконечно совершенствовать проект, но так и не увидеть его реализованным. Твое предложение мы используем в новом проекте».

Чем отличается спутник от премии?

... гуляла шутка: «Чем отличается спутник от премии? – спутник сгорает в нижних слоях атмосферы, а премия – в верхних».

Феоктистов

Королев первым из нас выдвинул на полет Феоктистова. Хотя Константин Петрович не подходил по физическим критериям, не обладал бычьим здоровьем и завидной спортивной подготовкой. Все-таки это был 1964-й год, опыта полетов не хватало, а условия были экстремальными… Но Королев не прогадал, он снова оказался прав. Главный конструктор заслуженно наградил Феоктистова за его проектный гений. В полете Феоктистов первым из профессионалов-ученых проверил, как работает его техника в космосе. Он стал нашим первым гражданским космонавтом, первым космонавтом-бортинженером. Мы пошли вслед за ним. У Константина Петровича было какое-то удивительное чутье, он без данных, без расчетов мог скомпоновать корабль. Феоктистов всю жизнь считал, что это именно он сделал корабль. Вроде бы по всем данным так и получается. Но я считаю, что корабль сделал все-таки Королев. Феоктистов недооценивает роль организационных способностей Главного. Даже десять гениальных инженеров, собравшись вместе, не смогут сделать корабль, если не будет человека, который рационально организует их работу. В этом и был гений Королева. Феоктистов – умнейший человек. Меня всегда поражала его способность решать задачи. Он самостоятельно решал любую проблему. Безусловно, Феоктистов – самый умный из нас, а Королев – самый мудрый.
Феоктистов был очень образованный, думающий и деятельный человек, не знавший покоя. Он выпустил несколько книг. Он был очень упорный. Все свои решения он отстаивал до того, что иногда даже выводил из себя Сергея Павловича Королева. Тогда Королев отбирал у него пропуск, рвал его и говорил: «Я тебя увольняю». Но проходил день-два, без Феоктистова дела не шли. «Где Феоктистов?», – спрашивал Королев. «Вы же его уволили». «Никого я не увольнял. Пусть приходит на работу». Константин Петрович на работе – это яростный спорщик, убежденный в своей правоте и потому нередко – непримиримый.

Гражданский набор в отряд космонавтов

... первый отряд гражданских космонавтов, послали на подготовку в Звездный городок. Там мы с военными летчиками начали готовиться вместе. Но они встретили нас не слишком дружелюбно. Однажды на тренировке в лесу около Звездного городка к нам подошли несколько летчиков и недвусмысленно дали понять, что мы очень опрометчиво поступили, решив стать космонавтами. Оказывается, не наше это дело – в космос летать. Наше дело – ракеты собирать, а не занимать их места в кораблях.

... против нас, гражданских, развернули «химическую» и «бактериологическую» войны. Началось с того, что вдруг у одного нашего парня в анализе мочи обнаружился белок, а это повод для списания космонавта. У нас был знакомый врач, мы с ним договорились, что вместо нашего товарища, у которого нашли белок, анализ сдаст другой, абсолютно здоровый парень. И что вы думаете? В новом анализе опять оказался белок! А это означало, что кто-то подменяет результаты анализов. Так вскрылась эта химическая война…
Однажды меня под руки вывели с занятий и заперли в палате для инфекционных больных. Я не понимал, что происходит, и тогда мне объявили, что у меня на шли редкий смертельный микроб, якобы завезенный из Экваториальной Африки. Меня и моих близких надо было срочно изолировать. Нас привезли для обследования в институт, который занимался тропическими болезнями, взяли кучу анализов… И ни одного микроба не обнаружили! А когда доктора из Центра подготовки космонавтов попросили показать его находку, он сказал, что давно уничтожил анализ. Дескать, не мог держать смертельный тропический микроб в Центре.

Проблема во время подготовки в ЦПК и помощь Владимира Комарова

Мир сразу раскололся пополам: вот только что я – космонавт, прыжки, скоро полет. Значит, все идет нормально. И вдруг этот мир отошел от меня, а я почти инвалид. Нога вывернута, гипс на полгода. Это как птица, подстреленная на самом взлете. К тому же в ту же боль, общая тенденция военных была – вытеснять нас. Да и мои друзья, гражданские, тоже не очень огорчились, что я сломал ногу. Одним конкурентом меньше. Все шло к списанию. А потом опять вмешался ангел-хранитель в лице Владимира Комарова. Вдруг он заходит в мою палату. По сути, мой соперник из отряда военных летчиков. Он для меня тогда был небожителем: «слетавший» космонавт, грудь в орденах… А я – с костылями. Думал – «добивать» меня будет, понятное дело. Конкурент сломал ногу! А он оглянулся по-мальчишески и достал чудодейственный бальзам для сращивания костей. Изготовлен из яичной скорлупы, сока лимонов и коньяка. Средство оказалось действительно чудодейственным.

Уходя, Комаров спросил: «Может, чем-то помочь?» Я говорю: «Да понимаете, помочь мне невозможно, даже мое начальство гражданское, от меня отказалось. Я бы, конечно, хотел продолжить обучение, теоретические экзамены, теоретические занятия, а нога постепенно бы срослась». – «И что?» – «Мне сказали, отвезут меня домой». И я, ни на что особенно не надеясь, добавил: «Хочу, чтобы меня отсюда повезли не домой, а в Звездный городок». И Владимир Комаров сказал: «Я попробую».

Комаров добился, чтобы я вернулся в свою комнату в Звездном и продолжил теоретические занятия. Кроме Комарова, помог генерал Николай Федорович Кузнецов, фронтовой летчик. Он сказал: «Вот я посмотрел, Гречко за то время, которое он у нас был, парень думающий, парень храбрый, прыгает нормально, все экзамены сдает на отлично. Нога сломана, но ведь космонавту важнее голова…» Так меня и восстановили. Тогда как раз составляли экипажи, в которые, конечно, попали ребята со здоровыми ногами. А я со своей сломанной надолго оказался где-то в хвосте. Я не лежал на печи, как Илья Муромец в молодые годы. Изучал инструкции для экипажей, работал с приборами. Гипс у меня был от паха до кончиков пальцев.
Вопреки советам космонавта Беляева, я на костылях ходил в наш спортзал и делал упражнения. Зимой шел по льду. Для устойчивости в костылях были гвозди. Это был серьезный риск: второе падение означало бы инвалидность. Но риск оправдал себя. Когда сняли гипс – нога была тонкая и вся в струпьях, мне страшно было на нее смотреть. Но врачи сказали, что нога сохранилась хорошо. Лучше, чем можно было ожидать – во многом благодаря физическим упражнениям. Я ходил в планетарий Звездного. Я учился определять созвездия через искусственный иллюминатор. В космосе это, ох как пригодилось. Иногда просил ребят взять меня с собой на тренировки в учебный корабль. Внимательно за ними наблюдал. Помню, все космонавты шли мне навстречу и только один однажды сказал, что я своими костылями порчу вид Звездного городка.

Елисеев

Карьера Елисеева пошла вверх, он стал заместителем главного конструктора. Со временем принципы подготовки космонавтов устаревали. Все большее значение приобрели орбитальные станции. На космическом корабле мы находились только в первый день полета и в последние полдня. Весь остальной срок полета работали на орбитальных станциях. А при подготовке 75 % времени уделялось изучению корабля. И только 25 % станции с ее сложнейшими приборами, к каждому из которых нужен индивидуальный подход.
Мы, несколько космонавтов, обратились к Елисееву с предложением изменить такое положение вещей, больше изучать орбитальные станции. Елисеев почему-то воспринял это как критику, как вторжение на его территорию. Он стал на нас давить, заставлял взять предложения назад. «Трамбовал» и всех вместе, и каждого по отдельности. У нас все было обосновано, не меньше двадцати причин, но он и слушать не хотел. Почти все отказались от предложений. Я не отказался. Тогда он вызвал меня в свой кабинет и возвысил на меня голос. Я сказал: «Когда со мной спорят, когда предлагают аргументы – я еще могу как-то соображать. А, когда на меня орут – я соображать перестаю». Больше никогда я не подавал ему руки.

Влияние развода на карьеру космонавта

Незадолго до полета я подал на развод, мы развелись. Я это, естественно, вписал в анкету… И началось. Страшнее было, только когда мы с братом в оккупированной деревне ждали смерти. Собралась партгруппа – все коллеги, все должны лететь в космос. Многих из них я считал друзьями. Я думал, они собрались, чтобы помочь мне, чтобы меня из-за развода не выгнали из космонавтов. И какое же было изумление, когда никто ничего хорошего обо мне не сказал! Один, он уже погиб, царство ему небесное, произнес: «Ты разводишься с женой, значит, ты предаешь жену, а значит, можешь предать и Родину!». Я обратился к другому: «Ты ведь тоже разводился! Ты меня поддержишь?» Он покачал головой: «Нет!». Я от всего этого похолодел – мы клялись в дружбе, обещали, что будем умирать друг за друга, а тут вдруг все наоборот… А третий сказал: «Мы даем тебе выбор». Ну, тут я немного ожил. «Слава Богу, – думаю, – хоть один порядочный нашелся». А он продолжает: «Ты же, Жора, не идиот. Просто так разводиться перед полетом, конечно, не стал бы. Поэтому, ты признаешься, что у тебя есть любовница, которая от тебя ждет ребенка, и тогда мы тебя выгоним за аморалку. А если не признаешься – за неискренность перед партией». У меня не было любовницы с ребенком, я не мог в этом признаться.
И пошла страшная цепь собраний. Я цитировал на партсобраниях Ленина: «Аморален не развод, а жизнь без любви в семье». Даже цитата Ленина не помогла… Я был в отчаянии. Двадцать лет шел к цели, и сам себе ее перечеркнул. И снова как будто чья-то рука помогла мне. На этот раз, на мое счастье, дело взял в свои руки Яков Исаевич Трегуб – курировавший нас заместитель Королева по испытаниям. Вызывает он меня к себе в кабинет, материт и заявляет: «Да ты и вправду полный идиот! Из-за того, что ты сделал, и из-за того что блеешь на собраниях, про Ленина и честь члена партии. Завтра на парткоме, если вякнешь хоть слово, я первый от тебя откажусь». И так доложил на парткоме мое дело, что меня не только не выгнали, а даже дали неделю на отдых, из-за тяжелого морального состояния.

Ликвидация возгорания на орбитальной станции

... сидел за пультом управления, а когда обернулся, станции не увидел – все было в дыму! Конечно, стало страшно, хотя нас готовили к пожарам. Обучали как: «Это огнетушитель, вот эту чеку дернул, на курок нажал, струя пены выскочила, все погасила. Понятно?» – «Понятно!». На этом занятие заканчивалось. А я человек немножко нудный и въедливый, говорю: «А вот мне непонятно». – «Что тебе непонятно? Чего дурака валяешь?» – «У меня вопрос. Если я погашу горящий прибор, пена не выведет из строя соседние?». И директор Института пожаротушения говорит: «Нет-нет, мы проверяли – эта пена не может повредить электронику». Я предлагаю: «Хорошо, давайте попробуем разрядить этот огнетушитель в ваш телевизор!» – «Нет, нельзя!» – «А в телефон можно?» – «Нельзя!» «Ну, – думаю, – все ясно». Поэтому, когда начался настоящий пожар, я к огнетушителю даже не прикасался.
Тушил пожар по-своему! Помогло умение нырять с трубкой и ластами. Я надышался как следует (это называется «гипервентиляция») и, задержав дыхание, вплыл в невесомости в этот дым и стал искать источник возгорания. Если бы я хоть раз вдохнул дым горящей пластмассы, второго вдоха уже не было бы. Я все-таки нашел и выключил загоревшийся прибор. По инструкции надо было гасить пламя огнетушителем и выключить вентилятор, который я, наоборот, включил, чтобы дым вытянуло. Конечно, сейчас рассказывать об этом спокойно: храбрец! А тогда было страшно

Первый полёт: проблемы спуска с орбиты КК «Союз-17»

В 1975-м году нам с Губаревым пришлось испытать, что такое спуск. Центр управления полетами, как положено, заранее сообщил, что парашют раскроется в такое-то время (часы, минуты, секунды). И вот время пришло, парашют не раскрывается, а мы продолжаем падать. В этом случае через определенное время должен раскрыться запасной. Но он тоже не раскрылся, и тогда стало ясно, что нам осталось жить несколько минут. Пошел обратный отсчет жизни. Знаете, страх смерти очень сковывает человека, его мысли и движения, потому что очень не хочется умирать. Как-то глупо было кричать «Прощай, мама! Прощай Родина!», к тому же все пишется на магнитофон… И я тогда подумал: я же космонавт-испытатель. Вот и нужно за оставшиеся минуты попытаться определить, какие отклонения произошли в работе автоматики. И успеть прокричать их на Землю. Это было моим долгом испытателя. На специальное устройство я начал вызывать параметры разных систем и смотреть, соответствуют ли они норме. Вдруг, чувствую, сильный удар. Ну, думаю, все… А это раскрылся основной парашют. Уж не знаю, сколько – минуту или две – я считал себя мертвецом, и это было так страшно, что врезалось в память на всю жизнь.
Когда потом на Земле стали разбираться, оказалось, что кто-то в ЦУПе просто-напросто перепутал и неправильно задал время раскрытия парашютов. Ошибся, по-моему, минуты на две. Обычно мы приходим после полета в ЦУП и благодарим за работу. Помню, я тогда сказал: «Когда вы посылаете набор цифр, то, как говорил Жванецкий, делайте это тщательнее. Потому что вы ошиблись на две минуты, а у меня поседели волосы».
Но на этом проблемы моего первого в жизни космического спуска не закончились. Нас очень сильно приложило об землю, потому что корабль посадили в буран. На такую посадку мы не рассчитывали. Ветер должен быть небольшой, а там был порывами больше 20 метров в секунду. Зима, земля как камень замерзшая. Парашют превратился в парус, и этот огромный парус нес наш корабль как пушинку. Корабль бился о землю, прыгал, перекручивался и опять бился о землю. Когда в такую ситуацию попал беспилотный корабль, его практически расплющило. Чтобы нас так же не расплющило, мы стали отстреливать парашют. Оказалось, – это было непросто. После нашего полета по настоянию специалистов ЦПК и космонавтов кнопку «отстрел стренг» разместили так, чтобы экипаж мог ее нажать даже во время опрокидывания и кувыркания аппарата. В конце концов мы отстрелили, последний раз перекувыркнулись и остались висеть в корабле вниз головой.

Почему длительные полеты на тот период «не котировались» среди бывалых космонавтов

... у меня имелся в послужном списке длительный и признанный успешным полет с Губаревым. В случае возможных чрезвычайных обстоятельств такой космонавт да и экипаж будут чувствовать себя на орбите уверенно. Вот и появилась идея к одному из дублеров, который хорошо знал программу полета (это был Юрий Романенко), добавить кого-то из «стариков». Именно поэтому ко мне подошел Константин Петрович… Его предложение, конечно, стало известно и моим коллегам. Один из них настойчиво, казалось бы, из лучших побуждений убеждал меня: «Послушай, зачем тебе идти в такой длительный полет? Пусть молодые, кто еще ни разу не был на орбите, пробуют силы. Кандидаты в космонавты готовы на все. А ты уже слетал. Можешь полет себе сам выбрать…» И в самом деле, предстоял трехмесячный полет. Иными словами, после 63-х суток – именно такого рубежа достигла тогда советская космонавтика – надо было шагнуть к 96-дневному! Тогда это представлялось проблематичным. Подсознательно я чувствовал, что три месяца – это очень долго… Помню, я вполне искренне ответил тогда своему советчику: – Понимаешь, у меня есть принцип, заимствованный у Гринева из «Капитанской дочки»: на службу не напрашиваться, а от службы не отговариваться.
Почему же длительные полеты на тот период «не котировались» среди бывалых космонавтов? Дело в том, что альтернативой сложному длительному полету была гостевая экспедиция в составе международного экипажа. А международный экипаж – это в два раза больше наград и приятной шумихи. В те дни планировался первый международный полет – советско-чешский. Длительный полет – это в несколько раз больше риска, больше сложностей, нервного напряжения. А мне очень хотелось подольше поработать на орбите. Солидного по меркам советской космонавтики 47-летнего возраста я тогда не чувствовал. А трехмесячный полет давал возможности для прорывной научной работы, для экспериментов, к которым я так пристрастился в первом полете.

Второй полёт: совместно с Ю. В. Романенко на «Союз-26» и орбитальной станции «Салют-6»

У меня настроение было, как и перед первым полетом: Поехали на работу! Если ты отправляешься в космос не как на работу, а как на подвиг, значит, ты просто не готов к полету.

Стыковка с «Салютом» прошла ко второму, кормовому стыковочному узлу. Чтобы войти в станцию – нужно открыть люк. Я стал вертеть ручку по стрелке, где было написано «Откр.». Хорошо, что я много возился с мотоциклами. И руки мои привыкли к такой работе. Как пригодился мне этот опыт! Я почувствовал, что не развинчиваю, а завинчиваю люк. Запираю! Как известно, если гайку завернуть дальше упора – металл «закусывает», и отвинтить ее уже гораздо сложнее. Я передал в ЦУП: «Неправильно указана стрелка! Мы закрываем, а не отпираем люк!». На Земле у кого-то взыграло самолюбие, и мне ответили: «Не паникуйте, отпирайте по стрелке!». Я упорствовал. Наконец, они, видимо, с кем-то проконсультировались, посмотрели чертежи и признались, что стрелка прорисована ошибочно. Я крутанул в обратном направлении – и люк благополучно открылся.

Коньяк на орбите

Однажды, когда я примерял новый спортивный костюм, в невесомость выплыла фляжка – как позже оказалось, с коньяком. Ребята во время тренировок ее припрятали, а досталась она нам. На фляжке было написано «Элеутерококк-К». Элеутерококк – это энергетический напиток, который нам дают, чтобы выдержать нагрузки. Я сдуру спросил Центр управления полетами: «Что значит „К“?» Там какое-то замешательство возникло, потом ответили: концентрированный. Мы попробовали – ну, конечно, там коньяк. Полтора литра коньяка – это много? На двоих, на двести человеко-суток получается по семь с половиной граммов в сутки. Говоря по существу, чтобы мужчина опьянел, надо 40 граммов чистого спирта. У нас было по 7,5 грамма, на человека. И не чистого спирта, а сорокаградусного коньяка! Но конечно, мы употребляли не перед важными научными экспериментами, а делали по глоточку перед сном. Это примерно как столовая ложка – то есть даже и не пили, а лизали коньяк. И Юра говорил: «Не могу я по семь с половиной граммов, это издевательство». Важна была сама процедура, приятные эмоции. Мы снимали напряжение.
Была у нас на борту колода карт – скажем так, фривольного содержания. На каждой карте – изображение женщины. Пятьдесят две женщины на двоих космонавтов – целый гарем в картинках. Важным средством борьбы со стрессом были ежевечерние выборы женщины дня, нашей королевы красоты. Каждый вечер выбирали одну карту, одну даму – и она следила за нами на протяжении следующего дня. Мы только думали о том, чтобы при очередном сеансе телесвязи с Землей этот «портрет» не попал в кадр. У нас было заведено: дела закончены, включаем приятную музыку, выбираем женщину дня, перед «упаковкой» в спальный мешок выпиваем свои «боевые» граммы. Так что на борту у нас было все: и алкоголь, и женщины. Коньяк спас меня от сильной простуды: разгоряченный после физзарядки, угодил под один из многочисленных вентиляторов. Прополоскал горло коньяком – стало легче.
Был у нас и «фирменный» стоматологический рецепт. В невесомости десны становятся рыхлыми, чистишь зубы – боль жуткая, словно обдает огнем. А в коньяке, как известно, имеются дубильные вещества. Прополоскали десны, сразу же облегчение. Разве что выплевывать некуда, «приходилось» глотать.
Спас этот напиток и от переохлаждения ног. Я выходил в открытый космос в скафандре, снабженном системой водяного охлаждения. К концу работы просто не чувствовал ног. А возвращаясь на станцию, первым делом ощупал их руками – проверил, на месте ли. Ноги были на месте, но ледяные. Тогда я выпил десятисуточную(!) норму коньяка – 75 граммов. Утром проснулся – все в порядке. За это я благодарен коньяку. Потому и стал отстаивать этот благородный напиток перед медиками! Коньяк, правда, был не идеальный на вкус. Сказывалось, что фляжку заваривали электросваркой, которая, видимо, для пищевых целей не годилась.

Наши ребята – космические «контрабандисты» – проявляли чудеса изобретательности, стараясь пронести на станцию спиртное. Однажды сделали фляжку по форме бортового журнала. Обложка была от настоящего бортжурнала, отличная крепкая корочка с гербом СССР, а внутри закрепили плоскую канистрочку с коньяком. Положили эту обманку вместе с другими документами в целлофановый мешок, который потом проходил обработку ультрафиолетовыми лучами. Космонавт благополучно миновал офицеров безопасности, и ребята уже праздновали победу. Но тут один военный, отвечавший за безопасность, подошел к космонавту, который должен был лететь, и что-то ему тихо сказал. Ребята замерли. Что именно сказал тот офицер, мы узнали только после завершения полета. Оказывается, он посоветовал в следующий раз наполнять «бортжурнал» по самую пробку, потому что иначе содержимое булькает…

Выход в открытый космос 20.12.1977 — для осмотра переднего стыковочного узла станции «Салют-6»

Я высунулся по пояс. Ощущение – как будто стою на высоченной кафедре, а подо мной Земля, погруженная в ночь. Города светятся уличными фонарями, видны огни маяков… Хочется посмотреть на Землю, но надо работать: проверить, готов ли стыковочный узел к приему кораблей… Наш самодельный «якорь» оказался ненадежным. Пришлось Юре держать меня за ноги, пока я работал. Когда мне надо было сделать движение – Юра меня поворачивал. Это была героическая работа. Когда мы сняли скафандры – у него на плечах были кровоподтеки. Я тщательно проверял электро– и гидроразъемы. Я старался своей надутой (и от этого жесткой!) перчаткой не повредить лепестки электроразъемов. Чтобы не получилось, как в старой шутке: вскрытие показало, что пациент скончался от вскрытия…
Стекло скафандра сферическое – и сквозь такое стекло прямые лепестки кажутся загнутыми. Мы это учли, и я долго тренировал глаза к такому неправильному ракурсу. Торец стыковочного узла был нетронутый! Я осмотрел стенки станции на пять метров во все стороны – и не нашел никаких следов от «соприкосновения» с «Союзом» Коваленка. А это все-таки семитонный корабль и двадцатитонная станция, бесследного столкновения быть не могло. В конусе стыковочного узла никаких следов штыря я не увидел. Цуповцам я сказал: «Торец готов к работе. Новенький – как будто только что со станка».

Официально я работал в открытом космосе один час двадцать восемь минут. В реальности – подольше. Главное: стыковочный узел был готов к работе. И никаких следов «соприкосновений» с «Союзом» Коваленка и Рюмина не было. А ведь ребят хотели наказывать за то, что они чуть ли не сломали станцию. Решалась их профессиональная судьба… Я доложил честно. Из Москвы на меня там давили, требовали, чтобы в отчете я указал, что узел был поврежден, что я его отремонтировал. Но на меня бесполезно давить, меня нельзя заставить сказать неправду. Прессинг был тяжелый, за дело брались все более высокие руководители. В Центре управления полетами уже ставки делали: сломают Гречко или не сломают.
Выиграли те, кто ставили на меня. Но это не потому, что я такой упрямый. Я просто хотел остаться и остался честным. Почему же им требовалось, чтобы я доложил, что производил ремонт? Ответ прост и почти анекдотичен. На случай повреждения стыковочного узла у меня имелся целый набор замечательных инструментов для ремонта. Эти инструменты были сделаны специально для космоса, они были необычные и очень красивые. Позже мне рассказали, что на телевидении было приготовлено эффектное выступление генерального конструктора. Он должен был показать, какими инструментами Гречко чинил поломанный узел. А мой отказ сорвал такую эффектную телепередачу. В прессу все-таки просочилась спущенная свыше информация, что я использовал инструменты при ремонте стыковочного узла. Ее осторожно дозировали. Ведь я упрямо не шел на сговор. Я не мог приписать нам несделанную работу. Обвинив при этом экипаж Коваленка-Рюмина в якобы повреждении стыковочного узла.
Потом меня за несговорчивость больно «били». Например, когда меня пригласил президент Мальты, ему сказали, что я занят по работе. А я был в отпуске. И, когда молодых космонавтов знакомили с отрядом, то меня приводили, как отрицательный пример. Что Гречко нарушал режим труда и отдыха, поставил под угрозу выполнение главной задачи длительности полета. Во-первых, я не понимал, почему длительность полета – какая-то главная задача. Это похоже на спорт, а я занимался наукой. Я же не ел, не спал, ради того, чтобы починить там самый большой телескоп, который был. А мне запрещали. Я думал, что меня ночью не поймают, но поймали. И я считал, что меня можно приводить в пример, как надо работать. Но за правду бьют не только в космосе.

Похудеть к третьему полёту

Если в 77-м желающих на трехмесячный полет не было, то тут быстро появились желающие слетать на неделю на Салют-7. Говорили: Гречко слишком грузный! Гречко слишком старый! У него кости не выдержат! Только, прости Господи, эксперимент с труппами моего возраста и моей комплекции, который специалисты провели специально для меня, доказал: кости выдержат. А что касается комплекции… Когда-то я был высоким и стройным, а потом погрузнел… Мне позвонил Глушко, спросил про вес. Я гарантировал ему, что за полтора года сброшу вес до полетной нормы.
Вес космонавта важен при посадке. Все рассчитано на жесткий удар о землю – на случай, если не сработают двигатели мягкой посадки. Кстати, худший удар – о мокрый песок, это хуже, чем приземление на камни. У нас кресло с амортизацией и вес космонавта в кресле не должен превышать определенной величины. Если космонавт легче восьмидесяти килограммов – ему добавляют свинцовый груз. А тяжелее быть нельзя… Мне нужно было похудеть на десять килограммов. В своем шкафчике для спортивной одежды и инвентаря я повесил график изменений веса. Взвешивался каждый день занятия спортом. И в зависимости от графика увеличивал физические нагрузки: больше занимался со штангой, больше плавал. Ну, и ел меньше. Похудеть было несложно.

Третий полёт: совместно с В.В. Васютиным и А.А. Волковым

В третьем полете работы у нас было невероятно много. И вы представьте себе: станция Салют-7. Четверо мужчин трудятся без передышки, в колоссальном напряжении. По всему видно, что им нужна помощь. А пятый отдыхает и даже не предлагает помочь… Четверка – это Савиных, Джанибеков, Волков и я. А пятый – Володя Васютин, который оказался больным. Когда на карту был поставлен его полет, он скрыл от врачей свою болезнь и вот теперь на орбитальной станции оказался бесполезным. Вдруг я услышал странные позывные – какой-то писк. Бросился проверять – все ли в порядке с нашей радиосвязью? А это Володя увлекся электронной игрой «Ну, погоди!», в которой нужно ловко нажимать на кнопочки, чтобы Волк ловил зайца. Мы привезли эту игру для Виктора Савиных, который работал на орбите уже второй срок.
Во время ужина я вслух порассуждал, что надо бы изменить порядок приема в космонавты. Я бы сделал так. Приходит кандидат на экзамен, а ему говорят: комиссия будет через два часа. Подождите, располагайтесь на диване. Возле дивана – столик. Там и журналы, и книжки интересные, и электронные игры. А рядом какие-то люди работают в поте лица. Так вот того, кто сразу начнет помогать тем, кто работает, я бы без экзамена брал в отряд космонавтов! Саша Волков сразу все понял, после ужина мне подмигнул: «Тебе помочь?»
Когда главный конструктор Глушко ехал на встречу с нами, он в машине по радио услышал, что Васютину (который по болезни досрочно вернулся на Землю, сорвав программу) присвоено звание героя Советского Союза. Без представления главного конструктора! Стараниями военного руководства, которому честь мундира не позволяла стерпеть, что гражданским дадут звезду, а офицеру – нет. Глушко развернул машину и не поехал на встречу.

Сюрпризы в барокамере

Серьезная опасность может подстеречь даже в предполетном обследовании в барокамере. Нас там двое. Откачивается воздух, падает давление, становится меньше кислорода. Неожиданно мне по радио кричит врач, наблюдающий за нами с помощью телевидения: «Держи». Я смотрю на себя и не понимаю, что держать. «Товарища держи!» Смотрю, а товарищ падает. Тут же аварийный спуск барокамеры, от быстрого изменения давления, как удар по ушам… Врываются врачи… Один из них говорит мне: «Сегодня барокамеру можно больше не проходить. Все-таки была нештатная ситуация». Лучше перенести ее на следующий день. Я настаиваю: «Буду проходить сейчас». И вновь откачивают воздух. Я смотрю, а у меня в глазах туман. Думаю, дурак, зачем рискнул. Нужно было пойти отдохнуть. Может быть, на меня повлиял этот «спуск» и меня сейчас «забракуют» за мою же лихость? А врач, наблюдавший за мной, понял, что происходит, и спрашивает: «Ты чего? Туман?» Я говорю: «Туман». А он: я, мол, видел, что ты хорошо перенес «быстрый спуск» и дал просто быстрый подъем, и поэтому туман в барокамере, а не у тебя в глазах… В общем, мало не показалось. А товарища увели, и дорога в космос для него оказалась закрытой…

Юмор в полёте

Без шутки в длительном полете невозможно. Однажды – когда состояние было средним «между плохо и очень плохо», я решил поднять настроение небольшим розыгрышем. На виду у телекамер ЦУПа я вплыл в переходный отсек и начал вертеть ручку люка на открытие. Вертел усиленно, с таким усердием, будто выскочить в космос погулять без скафандра – это моя давняя мечта. Слышу, оператор на Земле даже вскрикнул от неожиданности. Розыгрыш удался! А ведь я всерьез открыл замок люка – и потом его закрыл. Опасности не было, потому что давление держало люк закрытым с такой силой, что там и слон бы не продавил его…

Министр общего машиностроения Сергей Александрович Афанасьев о программе «Энергия-Буран»

Меня много лет волновал вопрос «Бурана». Для «Бурана» был набран новый отряд космонавтов, состоявший из летчиков-испытателей. Испытатели вообще-то, неохотно шли в космонавты. В отряде космонавтов и испытания были сложнее, и зарплата меньше, чем у действующих летчиков-испытателей. А тут набрали отряд из таких асов. Это, на мой взгляд, было обоснованное решение.
Но сам проект «Бурана» вызывал у нас, простых инженеров сомнения. Мы спрашивали друг друга: Зачем мы с таким напряжением делаем «Буран»? Военного значения он не имеет. Тридцати тонн научной аппаратуры, которую он был способен вмещать, у нас нет и не предвидится. По нашей инженерной логике, «Буран» не был нужен. Это же просто мертворожденный проект! Вот об этом я его и спросил. И был уверен, что логичного объяснения программы «Буран» он не выдаст. Я просто себе представить не мог разумного обоснования! Но его неожиданный ответ меня поразил: «Для полета на Луну мы собрали огромную кооперацию – больше двухсот институтов, заводов, конструкторских бюро и прочее. А потом американцы успешно высадились на Луну. Гонка была проиграна. Правительство принимает решение отказаться от лунной программы. Передо мной встал выбор: или разрушить кооперацию, или ее перенацелить. Вот мы и решили бросить все силы кооперации на создание советского „Шаттла“, который бы превосходил американский». Оказалось, что управленческая логика – «сохранить кооперацию!» – тоже по-своему разумна.